СЕРГЕЙ ПАРАМОНОВ

"ОГНИ МЕГАПОЛИСА"

1, 2, 3, 4, 5

(разбиение рассказа на части - условно)

— Вообще, должен заметить, — продолжал Вадик, — нормальное течение эволюция всегда взрывает чьё-нибудь уникальное либидо. Фаллическая идея вождизма, например, есть заурядная форма революционного всплеска. Но куда интересней более редкие случаи. Под аномальными зонами истории ищи зоны эрогенные. И не всегда в привычном толпе месте.

Итак, в садике в ту ночь я увидел этот разврат. Как я понимаю теперь, тот союз двоих нарушителей морали был предрешён. Оба — молоды, оба — в униформе, оба — демонстративно брутальны. Этакие махровые самцы! Их панцири таят не только ясность, но и нежность. И в момент их увлечения это можно легко увидеть, особенно если они тебя не замечают… С моих глаз будто занавес упал. И сразу же открылись очи на мир, который несколько уже подгнил от его несовершенства. Нас в школе учили не этому. Павликов Морозовых старшие родственники мочили, но в них не мочились.

Помню, мне было очень плохо. А потом — ничего: и мы пугали амуров! Наверно тот мент привил мне фетиш, я к униформам неравнодушен. Так что из меня теперь, как видишь, — полное собрание пороков, во мне половина справочников по сексопатологии.

Вадим как-то незаметно пристроился у края Генкиной кровати, извинительно поскрёб одеяло в опасной близости от голой Чижовской груди. Как котёнок диван. Так же извинительно он впрыгнул в койку и улёгся рядом. И Генка непроизвольно обнял его за шею — в силу тесноты в первую очередь.

— У Славки знаешь какая грудь была!.. — произнёс Вадик. — Я до сих пор по ней мысленно гуляю, твоя чем-то похожа, ты возбудимый. Знаешь об этом?

— С чего ты взял?

— По соскам видно, у тебя они упругие. Отзываются сразу.

И Вадик нежно поцеловал ближайший сосок.

— Не надо, Вадик, — мягко упёрся Генка. — Всё равно со мной у тебя ничего не получится.

— Ты только попробуй, не пожалеешь, — попросил Вадим. — Ты же убедился, я всё умею. Я — старательный, — улыбнулся он.

— Ты говоришь ерунду, — рассердился Генка. — И ты сам это понимаешь.

— Может быть, — сказал Вадик. — Ты исчезнешь, и мне будет тебя не хватать. Очень. И, может, я умру от тоски.

— У тебя таких как я — тьма. Гарнизонов в Москве и около полно…

— Я серьёзно, а ты — гарнизоны.

Вадим откинулся и затих. Через минуту хлюпнул носом.

— Эй, ты чего? — Генка поднялся над ним. — Вот ещё не хватало. Ты точно сумасшедший!..

— Я живой, — с дрожью выдохнул Вадим. — И мне больно, очень больно… И ещё — я устал. И иди ты знаешь куда… такой правильный и хороший! — он с силой толкнул Чижова и поплёлся на своё место

Генка полез за сигаретами. Закурил лёжа, но продолжал уже сидя в постели. Две сигареты подряд — он заметил это не сразу. Вадик подозрительно молчал.

— Вадик! — шёпотом окликнул Генка.

Ни звука.

Осторожно приблизился — тот спал, издавая время от времени нервные вздохи. Генка укрыл его до груди одеялом, дотлевшая сигарета сперва обожгла губы, потом пальцы, упав под кровать. Он придавил рассыпавшиеся искры босой пяткой, морщась, растёр по полу. Вспомнил про вино. Оказалось ещё приличное количество. Его он и пил, сколько было времени. Пил и думал. Пока не опьянел и не забылся прямо за столом, в одних трусах на голой табуретке…

Ранним-ранним утром Генка возвращался в часть. В восприятии ефрейтора Чижова сохранилась плывущая картина всего происшедшего. Наверное, он выглядел так плохо (с недосыпа и бодуна), что кто-то из своих перехватил его на КПП и препроводил до казармы. Ему помогли раздеться, уложили на кровать — причём подальше от начальства, и даже укрыли одеялом…

В каптёрке, когда проинструктированный наряд, топоча, вывалил наружу, прапорщик Онищук задержал Чижова. В наряд он влопался не по причине «залёта» за вчерашнее, а по заурядной очерёдности. Он уже знал, кому обязан благополучной телепортацией по территории части — старшему сержанту Ивантееву. Уже был и дружный смех по сенсационному поводу: «гусь» напился! Были подначки, но обошлось без профилактического мордобоя (места известные: голень, пах, почки, «грудина» и по ушам). Генка даже ощутил уважение «стариков». Это был поступок со стороны «молодого», нахальство из прощаемых. Неважно, кто и как это событие истолковывал, но героем дня Чижов стал точно.

А вот задержка у старшины не сулила ничего хорошего. Внешний вид Чижова выдавал его с головы до ног. Однако старшина Онищук сам был со страшного похмелья, что случалось с ним нередко, и глаза у него вспухли, слезились. Да и по отеческому тону его, вроде, не виделось подвоха. Впрочем, старый лис Онищук умел скрывать свои истинные намерения.

— Погодь, Чыжов, сидай, — указал старшина на табуретку. — Я пытать тоби хочу не по Уставу, а по жизни.

Генка насторожился: лихо забирает сегодня Онищук.

— Ну як, знайшёл соби дивчину? — поинтересовался старшина, навесив живот на расслабленные колени. — А, Чыжов? Злякався чи шо?

— Никак нет, товарищ прапорщик, — уклончиво ответил Генка.

— Не злякався чи не знайшёл?

— Не нашёл.

— Ну, такой гарный хлопец, — не поверил старшина.

Генка скромно потупился.

— А хто ж тоби вчера угостил так добре? — хитро прищурился Онищук. — Мабуть, умисти усих горылкой заустричають? (К родной «мове» прапорщик Онищук прибегал в исключительном расположении духа).

В тяжёлой Генкиной голове появилась скука, переходящая в тоску.

— В гостях был, — зябко поёжился он. — У приятеля, товарищ прапорщик.

— Ге, — удивился старшина, — Ты ж не местный! Шо ж цэ за приятель? Вин не с сиськами разом? — миролюбиво хохотнул Онищук. — Чи ты забув, шо щупав?

Чижов осторожно промолчал, что для старшины было равносильно подтверждению его догадки. Он удовлетворённо ворохнулся, аж запищал под могучей тушей бедный конторский стол.

— Ну цэ ж объективна прычина! Ты не робей, хлопчик, бери этих баб за самое горло, — Онищук изобразил это всей своей фигурой. — Считай, шо я бэз погон. Я страсть як уважал удачливых на блядки, — признался он запросто. — Уся жизнь, усе життё проходыть за забором, хай он рухне! Людыны дружка по дружке трутся куда ни побачь! Ты рви момъент, сынку, колы бог случай дае. А то бачу — робковат ты дюже, це ж нэ дило!..

Общим выражением липа Генка посочувствовал сам себе. Старшина подозрительно прищурился:

— Мабуть шукаешь не с пыпыською, а с пропыською?!

Генка сидел уже как на гвоздях: невозможно было понять, куда клонит дед. То ли раздобрел от беседы, то ли что-то выщупывает?

— Цэ верно, — согласился сам с собою старшина, — целок нынче немае. Воны, чуешь, у дитском садике сыбя дэфлорыровалы, колы в дохтура гралы. — Он старчески вздохнул: — Яка життя пийшла! Вже сикушки тай соплячки в путан грають. Стоить у вокзала нэказиста уся, тоща як смирть, цыгарку смолить… Дытына ще, а вже свий бизнес робит. За гроши зараз подол завернёт, тильки моргни. От життя, Чыжов! Лови момъент, дурень, пока пид столыцей батькившины сподобилось службу несть.

Онищук звякнул тяжелым казённым графином о мутный стакан, раздвинул похмельно-квёлые усы, и мученически осушил стакан до дна.

«Старикам» до отправки считанные дни остались, — смекал Чижов, — не иначе как Онищук мосты наводит: подросла новая смена! Пора прикармливать…» Генка томился на табуретке, скучал и хмурел, как ненастный день, окрашенный по кромке полоской стыдливой зари, и чувствовал себя сынкой Андрием — приятелем ляхов на свидании с батькой Тарасом Бульбой.

— Тёмный ты парень, Чыжов, весь в себе, — утолив под завистливым взглядом Чижова жажду свою, заметил старшина. — Непонятный ты мне. Брехать не умеешь, а усё мовчишь. Ну шо цэ за разговор? Ладно вже, иды! — махнул Онищук рукой и взгляд его сделался больным и тусклым. — Считай, что прапорщик Онищук даёт послабление. Так шо шукай соби гарну кралю конгруэнтно, так сказать, твоему отображению.

Опять звякнул графин. Генка уже взялся за дверь, как за спиной прозвучало со всей суровостью:

— А будешь тильки бачить на Москву издыть — у другой раз увольнение не дам. Бо добро на говно переводишь. Дывись на баб, Чыжов, бо женщына найкраше любого Дворца съездов. Солдат ты чи плетень на отшибе? Ну свободен, иды! И шоб дежурство прошло безо усяких там чэпэ. И так голова пухнет з вами, крокодылами…

Ночью в пустынном тёмном штабе, облокотясь на стол в дежурке, ефрейтор Чижов тупо рисовал на листке бумаги эрегированные мужские члены. Он делал это, невольно косясь на дверной проём, где в комнате для отдыха безмятежно дрыхнул рядовой Яхъяев — таджик его призыва. Темнея скуластым профилем, Яхъяев сопел в обе форсунки и чуть не пускал слюнные пузыри. Дежурный офицер ушёл на обход объектов, а Чижов остался за главного. За стеклом окна уставно чернела ночь, разжиженная блеклым светом фонарей вдоль маршевых дорожек. На столике рядом взрывоопасно присмирел телефон, в углу у окна попискивала пустынным эфиром штабная рация.

Генка перевернул листок бумаги и вышел на крыльцо покурить. Городок был покоен, лишь порой издалека прорывались звуки близкого города… А где-то совсем рядом, неусыпной мощью клокотал индустриальный и культурный столп державы. Казалось, само небо там, по окоёму, светилось от сконцентрированной на пяти холмах железной мощи, оттуда во все стороны непрерывно исходила невидимая властная энергия. И это соседство угнетало и волновало. Может быть потому, что в энергию того Большого Города были вплетены крохотные биотоки человечка, у которого разладилось с миром в душе и который заразил своей страшной болезнью тоски и раздвоенности его, Генку Чижова?

Ещё утром грудь прожигала исключительная желчь, почти отвращение к себе, а сейчас он не мог отделаться от воспоминаний о прикосновениях этого Вадика — мерзавца, циника прожжённого, у которого и молоко-то на губах не обсохло, а он уже ополчился против всего мира. В его испачканных пороком руках трепетала сейчас вся субстанция Чижова, от мыслей до чувств и физических ощущений (ведь что было, то было, это не смоешь: память не кожа), и курил он тут, на штабном крылечке в три ступеньки, сирота среди всех сирот этого спящего военного городка.

Думал Генка, думал — и ни до чего не мог додуматься. И не вожделел он, кажется, воровской этой вчерашней (уже позавчерашней) ласки, а только была печаль случайного обретения и потери, печаль тихая и — страшно произнести — нечеловеческая. Как если б кто-то пушистым и когтистым задел за душу и исчез, не заметив оставленных царапин.

Студёный наружный воздух, проникнув в лёгкие, слегка охладил воспалённое воображение и согнал налёт меланхолии. Стоя на низком крыльце и выпуская дым в морозную полутьму, Чижов подумал о Яхъяеве, ощущая потаённые и изгибистые повороты блуждающей мысли. Небо дышало вечностью и не знало о мучениях плоти, втиснутой в солдатскую робу. Старлей вернётся не скоро; обход затянется уже потому, что к автопарку, столовой, солдатским общежитиям надо прибавить офицерскую двухэтажку — без дражайшей супруги старлея и дня не может прожить (а ночи тем более) прапорщик Петраускас, свободный от вахт именно в сутки дежурств её мужа. А в столовой, в заступившей смене, кашеварит сегодня повариха Анечка, в сторону которой (кто ж этого не знает?!) старший лейтенант Гармаза давно неровно дышит.

Яхъяев лежал всё в той же позе и оглушительно храпел в потолок. Совсем забурел «гусь»! Ни стыда, ни совести: спит на боевом посту, когда заговор международного империализма вступил в решающую фазу конфронтации, а натовские спутники-шпионы считывают звания наших офицеров по звёздам на их погонах, если под звёздами (другими, в небе) — ни облачка. Отзывчивого бы сюда «дедушку», чтоб популярно объяснил, почему в эпоху своего расцвета чуть не погиб Рим и кто его спас! Генка смотрел на Яхъяева как на египетского сфинкса, но азиатская оболочка и во сне таила непредсказуемую Яхъяевскую суть. Хоть армия и сближает людей, но Генка вынужден был признать, что плохо знает этого «урюка» — флегматичного, бровастого и волосатого от пят до шеи, исключая лицо, которое тот бреет два раза в день. А ведь уже почти год как ежедневно на глазах друг у друга. Ноль информации — кроме того, что зовут его Аюп, что он таджик, а говорят они на языке фарси. Да ещё подозревал Генка, что до армии Яхъяев «шмалил», то есть курил травку. Это закрепилось в привычке Яхъяева заглатывать дым сигареты — отрывисто и с большим объёмом воздуха.

Наркотики растительного происхождения на востоке — вещь традиционная: они и вино, и домашняя аптека… Застывший в вековой незыблемости законов Восток, наверное, до сих пор не понял того ажиотажа, который поднялся ни с того ни с сего вокруг проблемы наркомании. Эти бурные изыски бедствия взбудоражили тысячелетний покой гор и долин, внесли сумятицу в размеренный ход будней, закружили неустойчивую молодёжь. Никогда старикам в прилепившихся к ущельям аулах не изменяло чувство меры, а тут от вспыхнувшей моды и безделья иные неокрепшие стригунки стали ненасытны в своих аппетитах, сгорая, как хворост неумело разложенного костра. Какая скверна на седины аксакалов, какая печаль на их глаза…

Тем, кто успел втянуться, в армии приходилось ой как нелегко. «Старики-азиаты» искали повод попасть в санчасть, заводили шашни с сёстрами, наверняка зная, сколь падки иные светлоокие красавицы на шерстистую породу гордых сынов гор… И незаметно из не шибко охраняемых госпитальных сейфов исчезали упаковки элениума, седуксена, аскофена… Иная сердобольная и сама укладывала страдальца, накачивая морфинами — в благодарность за обходительность и умение глядеть в глаза по-животному преданно…

У Яхъяева, естественно, не тот ещё опыт, чтоб торить ходы к спрятанному под тонким белым халатиком девичьему сердцу. Да и статус пока мелковат (выбор у сестрёнок, слава богу, был), поэтому свою ломку он перетерпел и может заливаться храпом. Но удивительно: что мешало Яхъяеву урвать этот шанс, — уродом он, в отличие от некоторых своих соплеменников, не был. Вот чем незыблем Восток — это табелью о рангах. «Правоверный Осёл» Яхъяев попросту не озадачивал себя и мыслью полезть не в своё стойло.

Генка понуро стоял в дверном проёме и изучал черты лица Яхъяева. Наверно, по восточным меркам он был красив. Синева непробриваемых скул оттеняла ещё по-мальчишески мягкие губы — скорее всего не целованные. От беззащитно раскрытой шеи до кадыка кустились волосы, под которыми пульсировали вены, нагнетая кислород в снящиеся Яхъяеву горы, где тучные отары ходят по склонам, не понимая иного языка кроме фарси. Об отарах напоминала Яхъяевская шерсть — блин, может же человек так зарасти! Образец южной мужской породы, заброшенный в среднеевропейские широты, предавался прямо-таки домашней неге на жёстком топчане дежурки; Чижову даже стало завидно. Из ежесубботних посещений городской бани Генка мог добавить к облику Яхъяева и другие детали, быть может даже пополнить свои сегодняшние рисунки. Но с какой это стати он, Чижов, должен коллекционировать члены своих сослуживцев, да ещё и обрезанные!.. Другое дело, что он помнил о неровной родинке, заросшей волоснёй, под левой лопаткой Яхъяева и небольшом шраме на ноге, то ли правой, то ли левой, над щиколоткой. Кажется, заставь его воспроизвести такие подробности на теле одного из ста с лишним бойцов их роты, то едва ли Генка что-то бы вспомнил, а тут — будто с Яхъяева одежда спала и он предстал голышом.

— Э, хорош спать, — вторгся Чижов в грёзы Яхъяева.

— А-а? — вскочил тот как чабан, проворонивший свою отару. — Щто слючилос, Ген? Меняться нада, да? Уже меняемся?..

— Скучно, поговорить хочется, — успокоил его Генка.

— Фу, шайтан… — отлегло у Яхъяева. — А гдэ лейтенант?

— На обход ушёл.

Генка сел сбоку от Яхъяева:

— Аюп, я слышал, ты наркотиками увлекался, правда?

Яхъяев зевнул и стал царапать под бараньей шерстью. Долго…

— Нэмношка было. Защем тибе? — скучая, спросил он.

— Ты курил или кололся, Аюп?

— Я не кололся, вот курыл — да-а-а, — образно пояснил тот, продолжая чесать бок и шею.

— Балдел?

Яхъяев провёл пятернёй по смоляной голове.

— Ну, как бутта литаешь, арёл литаешь, — подбирал он слова. — Ешо смишно, многа так и весили так. Да я ни умею расказат, щё мене слющат. Э-э-эй… — смутился он, махнув рукой.

— Просто каждый ищет в этой жизни своё, верно? — подбрасывал дровишек Чижов.

— Я вет дурак был, пацан был, — сразу же заявил Яхъяев. — Тепэр завязал. Каму такой нада?.. Спасиба армия папал. Если ты хощишь, Ген, наркаманится не саветую. Тьфу!.. Пропадёщ савсем за глупост.

— Ты неженатый вроде, Аюп, да? — поинтересовался Генка.

— Не-е-ет пака, — улыбнулся Яхъяев.

— Ждёт кто-нибудь?

— Мат ждёт, атэц ждёт, сестрё ждёт. Все ждёт!..

— А девушка?

Яхъяев расплылся в белозубом оскале, как молодой зверь:

— Есть адын падруга. Харощий падруга.

— Любишь или так сосватали, как обычно у вас делается?

— Люблю, канэщна! Но ей мал-мал савсем, пятнассат лет, да.

— У вас же рано женятся, Аюп? Древний обычай?

— Ай, какой тама абыщай?.. Это кишлак такой абыщай. Я в Курган-Тюбе жил, там неабязателно. Кого любишь — того женисс. Лишь бы один вера. Вера ощен нужен. Приду из армии — самый раз будет.

— Одной веры, говоришь? То есть — чтоб она ждала тебя и с другими не гуляла?

— Ну да, канещно! А так — защем тагда мне такой, если её вера нет?

— А ты, Аюп? Ты тоже в неё веришь?

— Абизаттльна!.. Она настаящий, харощий девушка. Маладой ишо, красивая ощен…

— А тут?.. — Генка шевельнулся, скользнув намеренным взглядом между ног Аюпа, — на баб тебя тянет?

— Э-э-э, Ген, а тебя не тянет, да? — смущённо заулыбался Яхъяев, блестя чёрными глазами. И сразу стал серьёзным. — Тут… тижело, — сознался он, — старшина увольнений не даёт, да. Плохо. Каму харашо тут? Тибе харашо?

— Какой там хорошо, Аюп?! Конечно, плохо…

— И мене нихарашо. Тижело. И мене тижело, и тибе тижело. Дейститлльно…

— А как же ваш Аллах? — провоцировал Генка.

— Мулле скажу, барашку зарэжу, — опять отшутился Яхъяев.

— Аюп, — Генка положил ладонь ему на коленку, — А… дрочить Аллах вам не запрещает?

— Я «дедом» буду — дрощитт не буду. Зашем щилавэк абижат? «Молодые» тожэ вет люди, я был «молодой», скажу себе. Защем молодой дрощитт?..

— Да я в прямом смысле, в этом, — Чижов тихонько тронул Аюпа за ширинку брюк и тут же убрал руку.

Яхъяев отреагировал на этот жест индифферентно, погружённый в свои размышления. Даже иронии — никакой.

— Да, я понял тибя, Ген… Я делал это, давно ишо. Школе, шыстым-седьмым классе, — с потрясающей простотой сообщил он.

— А здесь?

— Ай, Ген!! — вскинул руки Аюп. — Ты савсэм как нащ замполит, всё хощещь знат!..

— Ну, между нами, Аюп, а?

— Ладна, — сдался Яхъяев. — Нас было тры, все — мальшик. — И тут же засокрушался: — Ах, какая вещь, защем сказаль, защем сказаль?

— Да все это делали, брось, не ссы, — начал успокаивать его Генка.

— Это как какат: делай адын, защем расказыват?

Яхъяев со скрипом, но втягивался в опасный разговор. «Ведь что-то же у него было, — твердил себе Генка, — значит он знает, значит он может, значит — поймёт!..»

— Аюп, подрочи мне… — взволнованно зашептал Генка. — Я хочу чтоб ты подрочил. Мне сегодня баба приснилась, — на ходу соврал он. — Аюп, ну давай, а? Ну что тебе стоит, Аюп? Подрочи мне, а?..

Яхъяев молчал.

— Или давай вместе, только друг другу. А, Аюп? Так многие делают, у нас в школе так мальчишки делали на большой перемене в туалете.

Наверное, со стороны Чижов выглядел не столь храбро. Но Рубикон был перейдён — или что там у таджиков-то — Пяндж? А в глазах Яхъяева плавало что-то непоколебимое, из чего Чижов понял, что их фронтовое прелюбодеяние на этом и завершится. Яхъяев сохранял достоинство мумии, как бурая ящерица на солнцепёке, глядя сквозь Чижова в чужую мытищинскую даль.

— Я нэ скажу, — наконец произнёс он тихо. — Я всё панимаю, Ген. Ты — хароший человек, клянус! Тибе плохо. Я щуствую, тибе плохо… Армия всэм плохо…

С Генкиной головы осыпался пепел. Ему подфартило, что Яхъяев и впрямь не из болтливых.

— Голод не тётка, — обратил всё в шутку Чижов. — Извини и ты, и твой Аллах. Сорвался я что-то…

Генка готов был сквозь землю провалиться. Аюп с самым наисерьёзнейшим видом обнял его. Если б сейчас зашёл старший лейтенант Гармаза, он увидел бы сцену трогательного интернационального единения. А ефрейтор Чижов понял, как всё до банальности просто. Жизнь берёт естеством, все искусственные демарши в ней обречены на провал. И это в лучшем случае…

1, 2, 3, 4, 5 *

* Разбиение рассказа на части - условно

2000 © Сергей Парамонов. 

Все права защищены.
Перепечатка и публикация разрешается только с согласия Автора.

Текст в специальной редакции для сайта COMUFLAGE@КОМУФЛЯЖ,
и выложен здесь с согласия автора.

E-Mail: Сергей Парамонов

ГОСТЕВАЯ КНИГА  И ФОРУМ САЙТА "COMUFLAGE @ КОМУФЛЯЖ"